человек человеку - свет
Автор: Fujin
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Пейринг: Сузаку\Лелуш
Дисклаймер: не моё
читать дальшеЧувство вины живет внутри, так похожее на спящего хищного зверя. Не с самого рождения, но, если брать лет с десяти – то почти всю жизнь. Горячее, пьянящее, чем-то неуловимо похожее на алкоголь, когда он вырастает достаточно, чтобы сравнить.
Это оно говорит всё исправить, принести мир единственно верным способом – чтобы никто не пострадал, спасти всех людей, накормить бездомных котят, словно назойливый шепот, яд, расползающий изнутри, из груди, оттуда, где притаилась и гниет вина. Как можно скорее, чтобы её успокоить, великий грешник должен спешить искупать свои грехи, успеть до того, как вина сожрет его целиком.
Принцесса Юфемия улыбнулась бы ему улыбкой своей светлой и сказала: «Ничего страшного, я отпускаю тебе твои грехи». Он согласился бы, поблагодарил, и ничего ровным счетом бы не изменилось, она слишком чистая, чтобы понять. Но ненадолго стало бы спокойней, светлей, она каким-то образом могла успокаивать жадного зверя внутри, заставляя его снова свернуться клубком и надолго уснуть, уступая место мыслям о рыцарях, дворцах и тому, что обязательно все хорошо будет.
Он такой, этот зверь – главное его не будить случайно, иначе проснется и издерет грудную клетку изнутри в клочья. Как успокаивать его – непонятно.
К тому же, принцессы Юфемии больше нет.
Знаешь, когда все кончилось бы, когда я каким-то образом бы все изменил, исправил, избавился от Зеро, я хотел отвезти вас на море. Чтобы тепло, светло и солнечно до рези в глазах, никого на многие мили вокруг, мягкий песок и шум прибоя. Словно снова вернуться в то лето: ты, я, Нанали. Немного горчило бы, конечно, ведь всех остальных, кто был с нами тем летом, ты уже убил, и, значит, сам уничтожил свою возможность возвращаться, да и не заслужил, но.
Ты бы ужасно обгорал на солнце – бледный такой, домашний, и мне приходилось бы часто мазать тебя кремом, водя руками по покрасневшей коже, ты бы морщился, но терпел. Или строил бы недовольную мину, когда я брызгался на тебя, прячущегося в теньке, холодной морской водой, но по глазам-то видно – нравится. И ты вскакивал бы в следующий миг, смеялся и долго гонял меня по побережью, пытаясь окунуть с головой в воду, а когда, наконец, ловил, мы долго катались по песку в шутливой драке, и ничего не выходило бы, конечно, ты же всегда слабее был.
Нанали бы слышала наш смех и улыбалась. Я брал бы её на руки и заносил на руках в воду, ногами она её не почувствует, но если зайти поглубже, то она бы гладила море маленькими ладошками, осторожно, улыбаясь, как котенка.
Сузаку выпадает смотреть за пленным Зеро, и это, конечно, логично – это он его поймал и притащил во дворец, это на него не действует больше Гиасс, это он его лучший друг и должен доказать, что это ничего не значит, если хочет сам идти дальше, все верно, все правильно, и это, пожалуй, честь, но. Когда Сузаку стоит перед тяжелой железной дверью, за которой посажено, спрятано самое светлое, что было у него в детстве, единственный друг даже сейчас, ему немного не по себе.
Друзья – такое, после определенного возраста новые не появляются, или, может, здесь не в возрасте дело, а просто в войне.
«Не спускай с него глаз» - Вот что приказал император, и, кажется, даже чуть улыбнулся собственной игре слов. Конечно же, он ответил да, Ваше Величество, что он еще мог ответить. «В случае малейшего сопротивления стреляй на поражение. Лучше мертвый Зеро, чем сбежавший» - Вот что император ему разрешил, и, конечно же, он ответил то же самое, и голос ни дрогнул ни на миг.
Сузаку очень надеется, что воспользоваться этим правом ему не придется, и тут тоже только один мотив – он уверен, так же свято, как и в том, что рыцари должны быть благородны, а принцессы прекрасны, что преступников, даже самых ужасных, никогда не убивают и не унижают. Их только казнят.
Впрочем, в случае чего это будет просто еще один грех на его совести, тяжелый, но не так уж и много значащий, всего лишь могильный камень для того, кто уже погребен тоннами подобных камней. Убил отца, не спас Юфемию, предал лучшего друга, прегрешения копятся, нарастают, давят, и он очень надеется, что сделает всем хорошо побыстрей, чтобы не пришлось нести еще больше.
Он стоит перед наглухо закрытой железной дверью в камеру так долго, что охранник даже прокашливается, и это плохо очень, как бы не подумали, что ему не все равно. Сузаку входит, дверь тут же запирают за ним на все замки, и он и говорит только:
- Привет, Лелуш.
Отец не снился ему уже очень давно. Тогда, сразу после, лет в десять – каждую ночь, а потом как-то перестал со временем. Зверь свернулся клубком в груди и уснул, и проснулся, разбуженный Мао, полосуя когтями изнутри так, что почти физически чувствуется, как повисают внутренности ошметками. Юффи, иногда тебя так не хватает.
Папа – он уставал ужасно, приходил домой далеко за полночь, дела государственной важности, постоянно, каждый день, и иногда ему звонили ночью, и он вскакивал и ехал. Все равно перед сном старался читать что-нибудь, про Японию, конечно, какая она свободная была и должна быть, но неважно это, а важно то, как сидел у кровати, улыбался, читал тихо, при слабом свете, и видны были морщины и ранняя седина.
У него было больное сердце, его легко было убить.
Сидеть в одной камере со смертником занятие не самое приятное и очень тягостное, особенно если этот смертник когда-то был твоим лучшим другом, а камера маленькая, темная, ни окошка, ни щели, откуда мог бы проникнуть взгляд Гиасса, жесткая кровать, и они только и делают целыми днями, что сидят на разных её краях. Сузаку отлучается только на еду и сон, исправно выполняет поручения, да и сны не самые приятные, а вся еда не имеет вкуса, потому он быстро возвращается.
Лелуш никогда не отказывается от тюремных пайков, как подобало бы британским аристократом, пытаясь гордо заморить себя голодом, словно он все еще собирается жить, всё равно, выбраться, сражаться, снова убивать невинных принцесс, взгляд у него холодный, и от этой готовности жить даже тошнит.
Они не разговаривают вообще, не о чем им, а Сузаку объясняет себе, что его друг просто умер уже когда-то давно, пока Лелуш вдруг не спрашивает – у него неправильный голос, слишком нормальный для Зеро, слишком чужой для бывшего друга:
- Нанали у вас? Ты уверен, что она в безопасности?
Сузаку не отвечает, только сильнее стискивает зубы и терпит, чтобы не дать ему по морде, это совершенно не благородно – избивать пленников, которые слабее тебя с детства, но какое он вообще имеет право спрашивать о ней, произносить её имя. Если он любил бы её хоть капельки – он бы не стал, вот что думает Сузаку – чтобы не запачкать кровью с собственных рук.
- Скажи мне, пожалуйста, - Повторяет он упорно, спокойно, и чувствуется, как жрало его это все дни с заточения, если он все-таки решился заговорить - Просто скажи, что с ней все в порядке.
У него и правда ровный голос, и если знать его плохо, то можно подумать, что он спокоен, но если знать хоть чуть-чуть, то видно отчетливо: это паника, с трудом держащаяся, чтобы не вырваться наружу, ей пропитаны даже каменные стены камеры, висит в воздухе маревом. Он и правда любит свою сестру, и злит то, что он смеет про неё спрашивать – до бешенства. Сузаку лишний раз боялся притронуться к своей принцессе, его руки тоже по локоть в крови.
Сузаку терпит, Сузаку молчит, он делает так, как, по его мнению, должны поступать рыцари, смирение полезная в карьерном росте вещь, он учится ей легко. Он учится ползать и не бить, когда хочется.
Он тоже не имеет права чего-то хотеть.
- Да скажи ты мне, наконец, что с моей сестрой!
Лелуш вскакивает, пытается дать ему по лицу, и даже в темноте видно, как горит Гиасс в его глазу. Сузаку перехватывает его руку, даже не глядя, заламывает за спину, и это наконец прорвавшееся напряжение, наконец повод сделать ему больно, заставляя выгибаться и шипеть, приложить головой о стену. Рука крепко вцепилась в черные волосы, прижимая к стене, он пытается вырваться, но получается плохо, а Гиасс больше не действует на нем.
Сузаку наклоняется к нему совсем близко, шепчет на ухо, тот отдергивается почти испуганно, и это больно – когда тебя может боятся твой лучший друг, и есть особенное, садистское удовольствие в том, чтобы делать ему больно, мстить за смерть Юфемии, за тысячи невинных жертв, за предательство, за то, что врал. Вина снова приоткрывает сонные глаза и запускает коготки в артерии, потому что мстить – это последнее дело. За то, что заставил его с этим жить.
- Это. Больше не твоё дело, - Говорит он отчетливо, - Это больше не твоя сестра. Ты не имеешь на неё ни малейшего права. Ты – убийца и чудовище. Тебе никогда не следовало рождаться на этот свет.
Становится легче, когда он произносит эту простую истину. Теперь-то Лелуш должен понять.
Он просто недостоин жить, как недостойны все, убивающие невинных принцесс и собственных отцов.
А он не понимает, он только дергается в ответ и шипит через плечо:
- Отпусти меня, ты, предатель. Ты продался Британии с потрохами. Я выберусь и спасу свою сестру.
Сузаку вздыхает и еще раз с силой ударяет его головой о стену, совершенно спокойно, пока под пальцами не становится мокро и липко. Тогда отпускает его, просто прижимает к себе, положив руки на плечи, и это почти объятье.
- Смотри, - Говорит он, как будто объясняет что-то неоспоримое и всем давно ясное. И берет его руку в свою, прикладывает ладонью к стене, к кровавому следу, Лелуш пытается вырвать руку, но не выходит ничего, и держит долго, - Ты сможешь трогать Нанали этими самыми руками?
Лелуш высвобождает руку, смотрит на свою перепачканную ладонь, у них у обоих в крови руки, и ими можно касаться только таких же великих грешников, не боясь, что от касания заживо сгниют. Сузаку отпускает его, осторожно проводит пальцами по лицу, и его бледной коже идут даже кровавые полосы, остающиеся от касания. Лелуш отдергивается и смотрит на него так, словно впервые увидел эту вину настолько отчетливо.
- Ты больной.
Знаешь, Юффи очень любила ходить по городу, чтобы никто не считал её принцессой, по магазинам, смотреть обычные платья, разговаривать с продавцами и чувствовать себя обычной и живой. Конечно, мой долг её сопровождать, и во всех этих женских магазинах я иногда смотрел на широкополые шляпки и думал, какая из них бы больше подошла Нанали, что, когда мы поедем на море, лицо её не обгорало. Или яркие платки на шею, тебе бы пошло, а ты почему-то не боишься носить такие вещи и показаться уж слишком девчонкой. Ярко-синие, тебе, наверное, пошло бы. Но мы уже не узнаем.
Наверное, сидя в темной, наглухо закрытой камере, доводить до бешенства единственного своего посетителя единственный способ почувствовать себя снова живым, сделать хоть что-то, и у Лелуша отлично получается. Заражают эти перепалки, эта ненависть, потому что они, конечно же, знают куда бить – друзья лучше всего знают, и Сузаку думает, что это самая щадящая кара за его грехи.
Он приходит, Лелуш провоцирует, они разговаривают тихо, зло, может, иногда дерутся, и это становится похожим на самый важный в мире ритуал.
В конце концов, он исправно выполняет поручение императора.
У Лелуша тонкие запястья и красивые злые глаза с совершенно девчачьими ресницами, и это тоже глубоко неправильно, зло не должно быть таким. Наверное, поэтому затихает внутри вина, когда остаются на нём синяки, на такой светлой коже, сменяясь чем-то другим – не менее горячим и жадным, когда он за эти тонкие запястья прижимает его к холодному каменному полу.
Это возбуждение – он чувствует это так же отчетливо, как и в теле под ним, в том, как Лелуш замирает, удивленно распахивает глаза, лежит снизу и дышит осторожно, боясь лишний раз задеть. Тогда надо прекращать это, и Сузаку поднимается и даже подает ему руку, помогая встать.
Наверное, за это тоже следует чувствовать себя виноватым.
Или – это Лелуш во всем виноват, не меньше, чем он, это он убил принцессу тогда, когда он не смог её спасти, и одна вина на двоих даже более интимна, чем общая тайна.
- Знаешь, за что я ненавижу тебя больше всего?
Спрашивает он, и Лелуш смотрит на него безразлично, словно он тут вовсе не при чем.
- За Юффи?
- Почти. За то, что ты заставил меня жить. Мне следовало убить тебя раньше, чем ты успел это сделать.
Это интересно – разглядывать то, что убило столько людей, поставило вверх дном всю Британскую империю и погубило одну сказочную принцессу. Сузаку держит его за волосы, не давая вырваться, и рассматривает Гиасс вблизи. Просто глаза, необычного цвета, густые ресницы и колдовской росчерк в одном из них. Теперь у него иммунитет, можно не боятся этой силы, он живет, и это самая страшная из кар.
Лелуш пытается отстраниться насколько может от этого изучающего взгляда, но получается недалеко. А потом вдруг сдается, и тянется сам навстречу – еще ближе, слишком близко, дыханием из губ прямо в губы и волосы его касаются щеки. Сузаку отпускает, отдергивается, как от мерзкой ядовитой твари, хотя такой он и есть, и ненавидит его всеми косточками позвоночника, даже притаившимся в груди чувством вины за то, как перехватило дыхание от этой близости, почти до рези в глазах, и дрогнули руки.
Он бьет его – действительно бьет впервые за все это время, пленника, которых тоже нельзя убивать, только казнить, и когда он потом выходит, его тошнит от презрения к себе. Выворачивает прямо за тяжелой железной дверью, и охрана смотрит сочувственно, но ничего они не понимают.
Ему нравилось это делать, и это, конечно, ничто по сравнению с убийством отца или продажей друга за повышение, но почти сравнимо. Нравилось заламывать ему руки, нравилось, как давят на грудь военные сапоги, прижимая к полу, и он лежит и даже пошевелиться не может от боли, морщиться и – улыбается. Добрался. Белые, цвет благородства и чистоты.
Не слишком ли высокая плата за то, чтобы чувствовать себя живым, а, принц? Сузаку бы не заплатил такую. Но видимо Лелуш другого мнения, и это видно по его полупьяной улыбке, тому, как он все равно находит своими разбитыми губами его губы, целует, кусает, и жарко так, что кажется – стены камеры плавятся и текут, и он берет его, прижимая к стене, грубо, зло, ведь заслужил же наказание, и кровь течет по бедрам, а он улыбается все равно.
Как жаль, что Сузаку не умер раньше, жаль, что родился вообще, так же, как это чудовище, оба они. Теперь его руки еще и в этой крови.
Интересно, Нанали не боится самолетов? Ты-то уж точно нет, но вдруг она. Тогда мы бы как-нибудь по-другому поехали на море.
Пленники тоже нуждаются в душе, Сузаку его единственный надзиратель и тот, на кого Гиасс не действует, и, конечно же, ему заниматься этим, нельзя отказывать даже смертникам в таком, и, хоть после всего, что он наделал, глупо играть в благородство, он очень старается быть помягче и выполнять свой долг. Душ находится в другом корпусе, и чтобы довести его туда Сузаку приходится завязать ему глаза и вести, придерживая, по коридорам.
Лишенный зрения он кажется совершенно беспомощным и идет медленными осторожными шагами, то и дело спотыкается, и Сузаку ловит его за локоть, поправляет повязку и они идут дальше. Больше здесь нет никого, но лучше не рисковать, Гиасс делает с людьми страшные вещи, и еще – Сузаку не уверен, что ему будет плевать, когда кто-то дернется из его рук и закричит спаси. Как от чудовища.
Он доводит его, запирает дверь, включает воду, и надо бы смотреть, следить за таким опасным преступником даже тогда, когда он раздевается, но он не может, отводит взгляд. Лелуш шипит, шуршит одеждой очень долго и даже не пытается снять повязку с глаз, и ему приходится помочь с пуговицами и завязками тюремной робы, и кожа у него нежная, как и должна быть у принца.
Он наощупь и слух доходит до душа, долго стоит, отфыркиваясь, повязка мокнет и облепляет глазницы, лопатки выступают и видны тонкие голубоватые венки на запястьях и лодыжках. Он пытается вымыть волосы, трет, и Сузаку приходится подойти, вложить в его руку мыло, сделать воду чуть потеплей. Отвести со лба мокрые прядки, и Лелуш подается к руке, как беспомощный слепой зверь. Запах, касания кожи, звук – и ничего больше.
Он моет ему голову, выскребая с волос засохшую кровь, и она бледно-розовыми разводами остается на дне душевой. Не замечает, как и сам промокает, и стоит почти под душем, полностью одетый, слишком близко. Он чувствует, как бьется у Лелуша совершенно по-человечески сердце, самое драгоценное, хочет жить, и он сам наклоняется и целует совсем легко, тоже мокнет и теплая вода стекает между их еле касающихся губ.
Слишком нежно, слишком щемит.
Морской прибой.
Мир стоит менять только ради того, чтобы вместе с ними поехать в яркое солнечное лето, и ни для чего больше. Он уже не сумеет, он уже виноват.
- Ты и в самом деле продашь его ради повышения по службе?
- Да.
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Пейринг: Сузаку\Лелуш
Дисклаймер: не моё
читать дальшеЧувство вины живет внутри, так похожее на спящего хищного зверя. Не с самого рождения, но, если брать лет с десяти – то почти всю жизнь. Горячее, пьянящее, чем-то неуловимо похожее на алкоголь, когда он вырастает достаточно, чтобы сравнить.
Это оно говорит всё исправить, принести мир единственно верным способом – чтобы никто не пострадал, спасти всех людей, накормить бездомных котят, словно назойливый шепот, яд, расползающий изнутри, из груди, оттуда, где притаилась и гниет вина. Как можно скорее, чтобы её успокоить, великий грешник должен спешить искупать свои грехи, успеть до того, как вина сожрет его целиком.
Принцесса Юфемия улыбнулась бы ему улыбкой своей светлой и сказала: «Ничего страшного, я отпускаю тебе твои грехи». Он согласился бы, поблагодарил, и ничего ровным счетом бы не изменилось, она слишком чистая, чтобы понять. Но ненадолго стало бы спокойней, светлей, она каким-то образом могла успокаивать жадного зверя внутри, заставляя его снова свернуться клубком и надолго уснуть, уступая место мыслям о рыцарях, дворцах и тому, что обязательно все хорошо будет.
Он такой, этот зверь – главное его не будить случайно, иначе проснется и издерет грудную клетку изнутри в клочья. Как успокаивать его – непонятно.
К тому же, принцессы Юфемии больше нет.
Знаешь, когда все кончилось бы, когда я каким-то образом бы все изменил, исправил, избавился от Зеро, я хотел отвезти вас на море. Чтобы тепло, светло и солнечно до рези в глазах, никого на многие мили вокруг, мягкий песок и шум прибоя. Словно снова вернуться в то лето: ты, я, Нанали. Немного горчило бы, конечно, ведь всех остальных, кто был с нами тем летом, ты уже убил, и, значит, сам уничтожил свою возможность возвращаться, да и не заслужил, но.
Ты бы ужасно обгорал на солнце – бледный такой, домашний, и мне приходилось бы часто мазать тебя кремом, водя руками по покрасневшей коже, ты бы морщился, но терпел. Или строил бы недовольную мину, когда я брызгался на тебя, прячущегося в теньке, холодной морской водой, но по глазам-то видно – нравится. И ты вскакивал бы в следующий миг, смеялся и долго гонял меня по побережью, пытаясь окунуть с головой в воду, а когда, наконец, ловил, мы долго катались по песку в шутливой драке, и ничего не выходило бы, конечно, ты же всегда слабее был.
Нанали бы слышала наш смех и улыбалась. Я брал бы её на руки и заносил на руках в воду, ногами она её не почувствует, но если зайти поглубже, то она бы гладила море маленькими ладошками, осторожно, улыбаясь, как котенка.
Сузаку выпадает смотреть за пленным Зеро, и это, конечно, логично – это он его поймал и притащил во дворец, это на него не действует больше Гиасс, это он его лучший друг и должен доказать, что это ничего не значит, если хочет сам идти дальше, все верно, все правильно, и это, пожалуй, честь, но. Когда Сузаку стоит перед тяжелой железной дверью, за которой посажено, спрятано самое светлое, что было у него в детстве, единственный друг даже сейчас, ему немного не по себе.
Друзья – такое, после определенного возраста новые не появляются, или, может, здесь не в возрасте дело, а просто в войне.
«Не спускай с него глаз» - Вот что приказал император, и, кажется, даже чуть улыбнулся собственной игре слов. Конечно же, он ответил да, Ваше Величество, что он еще мог ответить. «В случае малейшего сопротивления стреляй на поражение. Лучше мертвый Зеро, чем сбежавший» - Вот что император ему разрешил, и, конечно же, он ответил то же самое, и голос ни дрогнул ни на миг.
Сузаку очень надеется, что воспользоваться этим правом ему не придется, и тут тоже только один мотив – он уверен, так же свято, как и в том, что рыцари должны быть благородны, а принцессы прекрасны, что преступников, даже самых ужасных, никогда не убивают и не унижают. Их только казнят.
Впрочем, в случае чего это будет просто еще один грех на его совести, тяжелый, но не так уж и много значащий, всего лишь могильный камень для того, кто уже погребен тоннами подобных камней. Убил отца, не спас Юфемию, предал лучшего друга, прегрешения копятся, нарастают, давят, и он очень надеется, что сделает всем хорошо побыстрей, чтобы не пришлось нести еще больше.
Он стоит перед наглухо закрытой железной дверью в камеру так долго, что охранник даже прокашливается, и это плохо очень, как бы не подумали, что ему не все равно. Сузаку входит, дверь тут же запирают за ним на все замки, и он и говорит только:
- Привет, Лелуш.
Отец не снился ему уже очень давно. Тогда, сразу после, лет в десять – каждую ночь, а потом как-то перестал со временем. Зверь свернулся клубком в груди и уснул, и проснулся, разбуженный Мао, полосуя когтями изнутри так, что почти физически чувствуется, как повисают внутренности ошметками. Юффи, иногда тебя так не хватает.
Папа – он уставал ужасно, приходил домой далеко за полночь, дела государственной важности, постоянно, каждый день, и иногда ему звонили ночью, и он вскакивал и ехал. Все равно перед сном старался читать что-нибудь, про Японию, конечно, какая она свободная была и должна быть, но неважно это, а важно то, как сидел у кровати, улыбался, читал тихо, при слабом свете, и видны были морщины и ранняя седина.
У него было больное сердце, его легко было убить.
Сидеть в одной камере со смертником занятие не самое приятное и очень тягостное, особенно если этот смертник когда-то был твоим лучшим другом, а камера маленькая, темная, ни окошка, ни щели, откуда мог бы проникнуть взгляд Гиасса, жесткая кровать, и они только и делают целыми днями, что сидят на разных её краях. Сузаку отлучается только на еду и сон, исправно выполняет поручения, да и сны не самые приятные, а вся еда не имеет вкуса, потому он быстро возвращается.
Лелуш никогда не отказывается от тюремных пайков, как подобало бы британским аристократом, пытаясь гордо заморить себя голодом, словно он все еще собирается жить, всё равно, выбраться, сражаться, снова убивать невинных принцесс, взгляд у него холодный, и от этой готовности жить даже тошнит.
Они не разговаривают вообще, не о чем им, а Сузаку объясняет себе, что его друг просто умер уже когда-то давно, пока Лелуш вдруг не спрашивает – у него неправильный голос, слишком нормальный для Зеро, слишком чужой для бывшего друга:
- Нанали у вас? Ты уверен, что она в безопасности?
Сузаку не отвечает, только сильнее стискивает зубы и терпит, чтобы не дать ему по морде, это совершенно не благородно – избивать пленников, которые слабее тебя с детства, но какое он вообще имеет право спрашивать о ней, произносить её имя. Если он любил бы её хоть капельки – он бы не стал, вот что думает Сузаку – чтобы не запачкать кровью с собственных рук.
- Скажи мне, пожалуйста, - Повторяет он упорно, спокойно, и чувствуется, как жрало его это все дни с заточения, если он все-таки решился заговорить - Просто скажи, что с ней все в порядке.
У него и правда ровный голос, и если знать его плохо, то можно подумать, что он спокоен, но если знать хоть чуть-чуть, то видно отчетливо: это паника, с трудом держащаяся, чтобы не вырваться наружу, ей пропитаны даже каменные стены камеры, висит в воздухе маревом. Он и правда любит свою сестру, и злит то, что он смеет про неё спрашивать – до бешенства. Сузаку лишний раз боялся притронуться к своей принцессе, его руки тоже по локоть в крови.
Сузаку терпит, Сузаку молчит, он делает так, как, по его мнению, должны поступать рыцари, смирение полезная в карьерном росте вещь, он учится ей легко. Он учится ползать и не бить, когда хочется.
Он тоже не имеет права чего-то хотеть.
- Да скажи ты мне, наконец, что с моей сестрой!
Лелуш вскакивает, пытается дать ему по лицу, и даже в темноте видно, как горит Гиасс в его глазу. Сузаку перехватывает его руку, даже не глядя, заламывает за спину, и это наконец прорвавшееся напряжение, наконец повод сделать ему больно, заставляя выгибаться и шипеть, приложить головой о стену. Рука крепко вцепилась в черные волосы, прижимая к стене, он пытается вырваться, но получается плохо, а Гиасс больше не действует на нем.
Сузаку наклоняется к нему совсем близко, шепчет на ухо, тот отдергивается почти испуганно, и это больно – когда тебя может боятся твой лучший друг, и есть особенное, садистское удовольствие в том, чтобы делать ему больно, мстить за смерть Юфемии, за тысячи невинных жертв, за предательство, за то, что врал. Вина снова приоткрывает сонные глаза и запускает коготки в артерии, потому что мстить – это последнее дело. За то, что заставил его с этим жить.
- Это. Больше не твоё дело, - Говорит он отчетливо, - Это больше не твоя сестра. Ты не имеешь на неё ни малейшего права. Ты – убийца и чудовище. Тебе никогда не следовало рождаться на этот свет.
Становится легче, когда он произносит эту простую истину. Теперь-то Лелуш должен понять.
Он просто недостоин жить, как недостойны все, убивающие невинных принцесс и собственных отцов.
А он не понимает, он только дергается в ответ и шипит через плечо:
- Отпусти меня, ты, предатель. Ты продался Британии с потрохами. Я выберусь и спасу свою сестру.
Сузаку вздыхает и еще раз с силой ударяет его головой о стену, совершенно спокойно, пока под пальцами не становится мокро и липко. Тогда отпускает его, просто прижимает к себе, положив руки на плечи, и это почти объятье.
- Смотри, - Говорит он, как будто объясняет что-то неоспоримое и всем давно ясное. И берет его руку в свою, прикладывает ладонью к стене, к кровавому следу, Лелуш пытается вырвать руку, но не выходит ничего, и держит долго, - Ты сможешь трогать Нанали этими самыми руками?
Лелуш высвобождает руку, смотрит на свою перепачканную ладонь, у них у обоих в крови руки, и ими можно касаться только таких же великих грешников, не боясь, что от касания заживо сгниют. Сузаку отпускает его, осторожно проводит пальцами по лицу, и его бледной коже идут даже кровавые полосы, остающиеся от касания. Лелуш отдергивается и смотрит на него так, словно впервые увидел эту вину настолько отчетливо.
- Ты больной.
Знаешь, Юффи очень любила ходить по городу, чтобы никто не считал её принцессой, по магазинам, смотреть обычные платья, разговаривать с продавцами и чувствовать себя обычной и живой. Конечно, мой долг её сопровождать, и во всех этих женских магазинах я иногда смотрел на широкополые шляпки и думал, какая из них бы больше подошла Нанали, что, когда мы поедем на море, лицо её не обгорало. Или яркие платки на шею, тебе бы пошло, а ты почему-то не боишься носить такие вещи и показаться уж слишком девчонкой. Ярко-синие, тебе, наверное, пошло бы. Но мы уже не узнаем.
Наверное, сидя в темной, наглухо закрытой камере, доводить до бешенства единственного своего посетителя единственный способ почувствовать себя снова живым, сделать хоть что-то, и у Лелуша отлично получается. Заражают эти перепалки, эта ненависть, потому что они, конечно же, знают куда бить – друзья лучше всего знают, и Сузаку думает, что это самая щадящая кара за его грехи.
Он приходит, Лелуш провоцирует, они разговаривают тихо, зло, может, иногда дерутся, и это становится похожим на самый важный в мире ритуал.
В конце концов, он исправно выполняет поручение императора.
У Лелуша тонкие запястья и красивые злые глаза с совершенно девчачьими ресницами, и это тоже глубоко неправильно, зло не должно быть таким. Наверное, поэтому затихает внутри вина, когда остаются на нём синяки, на такой светлой коже, сменяясь чем-то другим – не менее горячим и жадным, когда он за эти тонкие запястья прижимает его к холодному каменному полу.
Это возбуждение – он чувствует это так же отчетливо, как и в теле под ним, в том, как Лелуш замирает, удивленно распахивает глаза, лежит снизу и дышит осторожно, боясь лишний раз задеть. Тогда надо прекращать это, и Сузаку поднимается и даже подает ему руку, помогая встать.
Наверное, за это тоже следует чувствовать себя виноватым.
Или – это Лелуш во всем виноват, не меньше, чем он, это он убил принцессу тогда, когда он не смог её спасти, и одна вина на двоих даже более интимна, чем общая тайна.
- Знаешь, за что я ненавижу тебя больше всего?
Спрашивает он, и Лелуш смотрит на него безразлично, словно он тут вовсе не при чем.
- За Юффи?
- Почти. За то, что ты заставил меня жить. Мне следовало убить тебя раньше, чем ты успел это сделать.
Это интересно – разглядывать то, что убило столько людей, поставило вверх дном всю Британскую империю и погубило одну сказочную принцессу. Сузаку держит его за волосы, не давая вырваться, и рассматривает Гиасс вблизи. Просто глаза, необычного цвета, густые ресницы и колдовской росчерк в одном из них. Теперь у него иммунитет, можно не боятся этой силы, он живет, и это самая страшная из кар.
Лелуш пытается отстраниться насколько может от этого изучающего взгляда, но получается недалеко. А потом вдруг сдается, и тянется сам навстречу – еще ближе, слишком близко, дыханием из губ прямо в губы и волосы его касаются щеки. Сузаку отпускает, отдергивается, как от мерзкой ядовитой твари, хотя такой он и есть, и ненавидит его всеми косточками позвоночника, даже притаившимся в груди чувством вины за то, как перехватило дыхание от этой близости, почти до рези в глазах, и дрогнули руки.
Он бьет его – действительно бьет впервые за все это время, пленника, которых тоже нельзя убивать, только казнить, и когда он потом выходит, его тошнит от презрения к себе. Выворачивает прямо за тяжелой железной дверью, и охрана смотрит сочувственно, но ничего они не понимают.
Ему нравилось это делать, и это, конечно, ничто по сравнению с убийством отца или продажей друга за повышение, но почти сравнимо. Нравилось заламывать ему руки, нравилось, как давят на грудь военные сапоги, прижимая к полу, и он лежит и даже пошевелиться не может от боли, морщиться и – улыбается. Добрался. Белые, цвет благородства и чистоты.
Не слишком ли высокая плата за то, чтобы чувствовать себя живым, а, принц? Сузаку бы не заплатил такую. Но видимо Лелуш другого мнения, и это видно по его полупьяной улыбке, тому, как он все равно находит своими разбитыми губами его губы, целует, кусает, и жарко так, что кажется – стены камеры плавятся и текут, и он берет его, прижимая к стене, грубо, зло, ведь заслужил же наказание, и кровь течет по бедрам, а он улыбается все равно.
Как жаль, что Сузаку не умер раньше, жаль, что родился вообще, так же, как это чудовище, оба они. Теперь его руки еще и в этой крови.
Интересно, Нанали не боится самолетов? Ты-то уж точно нет, но вдруг она. Тогда мы бы как-нибудь по-другому поехали на море.
Пленники тоже нуждаются в душе, Сузаку его единственный надзиратель и тот, на кого Гиасс не действует, и, конечно же, ему заниматься этим, нельзя отказывать даже смертникам в таком, и, хоть после всего, что он наделал, глупо играть в благородство, он очень старается быть помягче и выполнять свой долг. Душ находится в другом корпусе, и чтобы довести его туда Сузаку приходится завязать ему глаза и вести, придерживая, по коридорам.
Лишенный зрения он кажется совершенно беспомощным и идет медленными осторожными шагами, то и дело спотыкается, и Сузаку ловит его за локоть, поправляет повязку и они идут дальше. Больше здесь нет никого, но лучше не рисковать, Гиасс делает с людьми страшные вещи, и еще – Сузаку не уверен, что ему будет плевать, когда кто-то дернется из его рук и закричит спаси. Как от чудовища.
Он доводит его, запирает дверь, включает воду, и надо бы смотреть, следить за таким опасным преступником даже тогда, когда он раздевается, но он не может, отводит взгляд. Лелуш шипит, шуршит одеждой очень долго и даже не пытается снять повязку с глаз, и ему приходится помочь с пуговицами и завязками тюремной робы, и кожа у него нежная, как и должна быть у принца.
Он наощупь и слух доходит до душа, долго стоит, отфыркиваясь, повязка мокнет и облепляет глазницы, лопатки выступают и видны тонкие голубоватые венки на запястьях и лодыжках. Он пытается вымыть волосы, трет, и Сузаку приходится подойти, вложить в его руку мыло, сделать воду чуть потеплей. Отвести со лба мокрые прядки, и Лелуш подается к руке, как беспомощный слепой зверь. Запах, касания кожи, звук – и ничего больше.
Он моет ему голову, выскребая с волос засохшую кровь, и она бледно-розовыми разводами остается на дне душевой. Не замечает, как и сам промокает, и стоит почти под душем, полностью одетый, слишком близко. Он чувствует, как бьется у Лелуша совершенно по-человечески сердце, самое драгоценное, хочет жить, и он сам наклоняется и целует совсем легко, тоже мокнет и теплая вода стекает между их еле касающихся губ.
Слишком нежно, слишком щемит.
Морской прибой.
Мир стоит менять только ради того, чтобы вместе с ними поехать в яркое солнечное лето, и ни для чего больше. Он уже не сумеет, он уже виноват.
- Ты и в самом деле продашь его ради повышения по службе?
- Да.
-
-
15.07.2008 в 19:44-
-
15.09.2008 в 19:04-
-
06.10.2008 в 18:44-
-
12.01.2009 в 14:59Безумно захотелось кого-нибудь обнять и приласкать х))) Заставляет задуматься о том,насколько дороги нам наши близкие.И как легко их потерять...Эх..Под впечатлением. *Пошла звонить маме*
-
-
03.02.2009 в 22:26-
-
28.02.2009 в 05:13